Работу над антологией "В моем теле идет война" поэт Дмитрий Кузьмин начал в 2020 году, и ее издание планировалось в России. Но прошло 5 лет, и опубликована книга в Латвии. В нее вошли отклики поэтов на пандемию ВИЧ/СПИДа: 281 стихотворение авторов из 32 стран, преимущественно из США. 4 стихотворения написаны на русском языке. Как отмечает составитель, "в Москве за эту книжку не факт, что удалось бы отделаться штрафом… по меньшей мере три четверти жизненных сюжетов, которые в ней разворачиваются — это сюжеты из жизни "экстремистского сообщества ЛГБТ"".
Дмитрий Кузьмин разместил тексты в девяти разделах. "В первом собраны стихи, дающие некоторую общую картину эпидемии. Во втором говорят те, кто умирает. В третьем — те, у кого умирает любимые, в четвёртом — те, у кого умирают родные, в пятом — те, у кого умирают близкие друзья, в шестом — те, кого близко задела смерть коллег, знаменитостей, каких-то вроде бы случайных людей. Седьмой раздел выделен для текстов, фокусирующих особое внимание на медицинской стороне истории, будь то с точки зрения пациента или врача или даже самого вируса. В восьмой раздел сведены тексты с наиболее отчётливым социально-политическим звучанием. Заключительный девятый раздел посвящён стихам о том, что смертельная угроза миновала. Разумеется, во многих случаях приписка того или иного стихотворения к разделу несколько условна, но задача была в том, чтобы вся книга от начала до конца выдерживала некоторую повествовательную логику, — хотя прочесть её от начала до конца, не закрывая, чтобы перевести дыхание, кажется, мало кому достанет духу".
Разговор с Дмитрием Кузьминым о поэзии и болезни — в программе Радио Свобода "Культурный дневник".
– Наверное, самый знаменитый автор антологии – это кинорежиссёр Дерек Джарман. Стихотворения, которые вы выбрали, звучат в его фильме Blue. Отмечу Ив Кософски Седжвик, известную феминистку. И Эдуарда Филда – последнего представителя "богемной эры" американской литературы, так он называл эпоху 50-х. Ему сейчас 101 год, и я пользуюсь случаем, чтобы рекомендовать нашим слушателям его мемуары "Человек, который должен был жениться на Сьюзен Зонтаг". Хочу еще упомянуть канадского писателя Р. М. Воана, автора замечательного романа "Заклинания". Вот четыре имени, которые я отметил, а вас попрошу этот перечень продолжить.
– Поскольку я узкий специалист по современной поэзии, то для меня, конечно, в этой книге гораздо больше известных имён. Хотя тоже, наверное, не так чтобы очень много. Там есть Джон Эшбери, Дениз Левертов, Джеймс Меррилл, Адриенна Рич, там есть стихи Тома Ганна, Марка Доути, Мари Хау – это всё для американской поэзии имена очень значимые, первого ряда. Хотя это необязательное условие, потому что понятно, что среди авторов этой книги довольно многие не прожили долго. Это, собственно говоря, те поэты, которые от этой болезни сами и умерли. И они зачастую были достаточно молоды и не успели составить себе полномасштабной репутации. Хотя обещали многое, и по текстам совершенно понятно, что это тоже могли бы быть какие-то громкие крупные имена, но жизнь распорядилась иначе. Но я и в целом полагаю, что поэзия, культура не состоит только из громких имён, — зачастую имена, может быть, не столь известные широкой публике говорят нам что-то важное и необходимое.
Стихи, которые говорят о том, как это умирание чувствовалось изнутри, как оно ощущалось людьми, которые рядом
Я взял за основу несколько антологий аналогичного рода, которые выходили по-английски. Одна в Англии и четыре книги в Америке. По понятным причинам это, соответственно, только англоязычные авторы. Дальше я начал искать, что еще есть на эту тему в поэзии других стран мира. Набралось еще два с лишним десятка языков, но стихов намного меньше. То есть англоязычная культура отозвалась на эту катастрофу несоизмеримо большим количеством произведений. Речь идет не только об американской литературе, но и о британской, канадской, сингапурской, австралийской, зимбабвийской. Почему это так? Надо отдельно размышлять. Но все же в диапазоне от Дании до Бразилии что-то тоже есть и порой дает какие-то неожиданные штрихи. Я не преследовал цели собрать исключительно знаменитых авторов, я преследовал цель собрать яркие и берущие за душу, если угодно, стихи, которые со всех сторон раскрывают случившееся, которые говорят о том, как это умирание чувствовалось изнутри, как оно ощущалось людьми, которые рядом. Супругами, братьями, родителями. Медиками: довольно много текстов написаны поэтами, которые в свободное от сочинения стихов время работали в больницах врачами, санитарами, медсестрами и так далее. Это тоже какой-то отдельный взгляд.
То есть попытаться составить картину происходившего со всех сторон. И оказалось, что, в общем-то, мировая поэзия позволяет это сделать.
Джереми Рид
ПОСЛЕ ТОГО КАК ВСЕ КОНЧИЛОСЬ
Кривобокие буки, ямы от остальных,
выкорчеванных, пробелы в пейзаже,
где голубую лошадь пасёт зима
под оранжевым солнцем. Кольцо и узел
ощутимы на ощупь, затоплена ферма,
и мужики несут на плечах с холма
свиные туши стволов, на дрова, в амбар.
За́ ночь бури сошла вековая поросль,
обернувшись ободранными брёвнами.
Почтовый фургон ползёт с дальним светом фар.
Великое потрясение кратерами расцвело,
мы теперь лунатики, уцелевшие на планете
при рождённом из воздуха сейсмотолчке,
занятые переучётом, как будто война
изменила невозвратно всё на свете.
Теперь у нас иные пути, катастрофа
требует новой пищи для глаз, новой схемы,
и только сварливые, назойливые грачи
мечутся с воплями по небесной сини.
Перевод Дмитрия Кузьмина
– Могу себя назвать идеальным читателем этой книги, потому что связываю тексты со своим собственным опытом. Я был в Сан-Франциско в 1989 году, в разгар эпидемии, когда ещё никаких лекарств не существовало. Помню, как целые дома выставлялись на продажу, особенно в гей-районе районе Кастро, потому что все жильцы умерли. Город буквально пустел на глазах. Но при этом продолжался карнавал, работали клубы, дискотеки, бары. Люди с признаками болезни на лицах ходили туда развлекаться. Трагедия и беспечность были переплетены, настоящий пир во время чумы. И это настроение отражено во многих текстах, которые вошли в вашу антологию.
– Да, это так. И там есть стихи о том, как человек вынужден накладывать сложный макияж перед тем, как пойти веселиться, потому что у него уже все лицо изуродовано так называемыми лезиями, кровавыми язвами на коже, таким признаком этой болезни. То есть это, конечно, удивительный, трагический, парадоксальный опыт того, как человек знает, что он умирает, но вместе с тем он еще молод и изо всех сил пытается жить.
В русской культуре не принято говорить о болезнях, а уж о собственных так точно
Вообще для русской культуры это немножко странная вся история, потому что в русской культуре не принято говорить о болезнях, а уж о собственных так точно. Поэтому меня не удивляет, что так мало русских стихов написано об этом, но вы же не думаете, что о раке или о сердечных болезнях по-русски написано больше? Тоже нет. Это просто то, что нам не свойственно, и тут нет ничего хорошего. Было бы лучше, если бы мы умели об этом сказать, и в том числе сказать в стихах. Может быть, книга такого рода, помимо всего прочего, могла бы подсказать людям, работающим с русским словом, что и об этом тоже можно и нужно говорить.
Тем более что, видите, эта книга выходит тогда, когда идет война, и она неслучайно названа "В моем теле идет война", метафорой, которая в американской поэзии о СПИДе широко распространена, отчасти потому, что в 1980-е еще свежа в национальной культуре была память о вьетнамской войне, и многие авторы, пишущие о СПИДе, о болезни, об эпидемии, так или иначе сопоставляют этот опыт с опытом войны, ну, тоже, понятно, разрушительным для общества, но вместе с тем позволяющим, при надлежащем осмыслении, продвинуться вперед.
И сегодня, когда на фоне нашей войны мы читаем эти стихи, мы тоже думаем о том, что способность разговаривать о некоторых вещах, способность не молчать о них исключительно важна для выживания общества, и нам зачастую этой способности не хватало на непосредственно предыдущем этапе, может быть, для того, чтобы громче говорить о тех угрозах, о той своего рода эпидемии, которая охватила Россию в последние полтора десятка лет.
– Вспоминаю книгу Гандлевского "Трепанация черепа", вспоминаю книгу Ирины Ясиной о том, как она заболела рассеянным склерозом. И СПИД не прошел бесследно для русской литературы. Геннадий Шмаков умер от СПИДа, и я знаю еще как минимум двоих литераторов, которые умерли от болезней, связанных с ВИЧ-инфекцией, но я не могу называть их имена, потому что их диагнозы не были публичными.
– Вот именно, об этом и разговор.
Лида Юсупова
ПАМЯТИ СМИТТИ
Если пасть боа-питона — это Шибальба, значит, туда вплывает майя-раста Давид со своим лучшим другом, питон обвивается вокруг шеи Смитти, стоящего на солнечной улице Белиз-сити у дверей Фабрики Изображения, откуда я выхожу и встречаюсь с ним взглядом.
Давид с другом плывут в каноэ, но чем дальше, тем суше, ýже, и тем больше сталактитов и сталагмитов, на второй день им приходится ползти на брюхе, превращаясь в питонов.
В интервью местным теленовостям пятого канала Смитти говорит, что он спал с мужчинами — он даёт интервью о СПИДе, он ВИЧ-инфицирован, родные отвергли его, он решил провести акцию против дискриминации — журналистка задерживает дыханье, ещё ни один белизец не говорил Белизу " я спал с мужчинами", питон обвивается вокруг его шеи, оставляя сверкающие чешуйки.
Они увидели свет и боялись, что там царство мёртвых, но, словно близнецы Хунахпу и Шбаланке, они вернулись, и они были первыми, Давид мне потом говорил, самыми первыми, дошедшими до конца Шибальбы.
– Когда 30 лет назад вы основали литературный ЛГБТ-журнал "Риск" (к сожалению, он недолго прожил), мне кажется, тоже ничего не писали о СПИДе, даже в комьюнити. Да и особо не думали, хотя эпидемия была в разгаре.
– Меня теперь это задним числом самого удивляет, но это факт. Но это факт и про меня тоже, потому что я знал, естественно, о том, что такая эпидемия есть, в юности работал волонтером на телефоне доверия по вопросам СПИДа в Москве, но непосредственно в моем окружении это никого не затронуло. Из моего более или менее близкого круга не умер никто.
И тут мы выходим к теме этики независимой русской поэзии, которая с советских времен противопоставляла себя, естественно, официальной культуре, требовавшей от всяких там литераторов писать не о том, о чем им хочется, а об общественно значимых темах. Отталкиваясь от этого, независимая русская культура стремилась разговаривать только о том, что непосредственно касается пишущего, потому что только в этом подходе казалась возможной подлинность, искренность, а то, что навязано социальным запросом, — то воспринималось на фоне советской догматической литературы как заведомо фальшивое.
И в этом был большой смысл, но потом, по всей вероятности, такой этический кодекс изжил себя, когда сменилась эпоха. И отказ от него, уже в 2010-е годы, связанный с выходом на сцену нового литературного поколения, дался с большим трудом русской литературе и не прижился в полной мере. И, может быть, это тоже одна из причин того, что, пока не коснулось нас самих, мы не считали возможным говорить на эту тему.
А почему не считали возможным говорить те, кого коснулось, это, понятно, другой вопрос. И это отчасти вопрос о том, как мало открытых представителей ЛГБТ, открытых геев и так далее, было до сих пор в русской культуре, даже в сравнительно благополучные для этой группы людей времена. Вообще многие стороны личного оказались недостаточно легитимированы для публичного обсуждения. Болезни – только один из сюжетов. Это, по идее, должен нам быть урок. Но, конечно, несколько запоздалый, по всей вероятности.
Дерек Джармен
* * *
Пронизывающий холод всё глубже.
Промёрзшие жаворонки ползут по гальке.
У меня перехватывает дыхание, гаснет свет:
смерть приходит даже по душу камней.
Если б я мог хоть задёрнуть обратно штору...
Торжественная вода
омывает тёмную гальку,
где охотники за жемчугом
обнимают
амфоры,
сорящие золотом.
И на ложе моря,
под сенью
вздымающихся парусов
позабытых судов,
отторгнутые скорбными мудрецами глубин,
потерявшиеся мальчики
спят вовеки
в дорогих объятьях,
соприкасая солёные губы.
В подводных садах, в объятьях
прохладных мраморных рук.
Овевают воды
античную улыбку твою,
глубинную любовь,
пойманную навек колебаньем прилива.
Перевод Дмитрия Кузьмина
– Процитирую одного из поэтов, стихотворение которого вы переводили, это Тим Длугос, который скончался от СПИДа, и он говорит о временах, когда любовь и смерть были не столь неразрывно связаны» Может быть, дело в том, что вот это сочетание любви и смерти, которые вот так вот в этой болезни возникло, все-таки слишком сложную задачу представляет для писателя, особенно для русского писателя, который вообще нечасто способен откровенно говорить о сексуальности?
– Да с любовью-то и смертью как раз, мне кажется, вполне универсальная комбинация. Сложно говорить о любви и не говорить при этом о смерти. И наоборот тоже, хотя Толстому смерть (Ивана Ильича) без любви вполне удалась.
– Это любовь, которая приносит смерть. То есть до СПИДа, может быть, только книга о сифилисе могла бы быть написана вот в таком регистре.
Надо увидеть в каждом человеке именно этого человека, увидеть именно его ценность и важность
– Ну, я в более широком смысле – о том, что любовь и смерть – универсалии, которые так или иначе вызывают в сознании одна другую… Но антология-то как раз не про универсалии, а про подробности. Насколько национальная культурная традиция готова обращать внимание на частное, на одного отдельного человека с его жизнью и смертью, а не на какие-то обобщенные категории? До тех пор, пока мы видим историю про СПИД как историю про умирающих геев... Ну, понятно, что далеко не только с геями такое случалось, и в книге есть разные житейские сюжеты, заражение в медицинских учреждениях и так далее... И тем не менее: пока основная история — про то, что умирают люди из определенной категории, не вот этот конкретный, живой, неповторимый человек, который кому-то дорог, а вообще всякие геи, — тут не то важно, что именно геи, а то, что сразу выделена некоторая группа, "группа риска", и это позволяет всем, кто не относится к этой группе, никак не связан с этой группой, сказать: ну это не мое дело, это какие-то другие, чужие люди, в конце концов черт с ними. А для того, чтобы это изменить, надо увидеть в каждом человеке именно этого человека, увидеть именно его ценность и важность.
И вот этот опыт преимущественного внимания к частному и индивидуальному — он с трудом дается русской культурной традиции по многим причинам. По причинам советского прошлого, по причинам какой-то имевшей места до и после этого клерикализации общества, много ещё всякого накопилось. Но без этого преимущественного внимания к частному, без понимания, что человек важен именно вот этот, отдельный, единственный, неповторимый, независимо от того, в какие клеточки и ячеечки принятого на данный момент категориального аппарата, который вчера был другой, а завтра будет снова другой, его, этого человека, вставляют, — без этого ничего не получится, в том числе и поэзии. И этого очень нам недостает по самым разным поводам, не только по поводу СПИДа.
– Интересный побочный эффект, который дает эта антология. Вы собирались ее издавать в России всего лишь пять лет назад, это было абсолютно естественным и никого бы не смущало, но сейчас, когда ты читаешь эту книгу, ты понимаешь, что она может быть издана только в независимом издательстве за границей, в России она совершенно сейчас невозможна. А ведь прошел очень короткий срок. То есть она дает ощущение масштаба этого безумия и масштаба изменений, которые произошли за короткий срок. И боюсь, что изменения бесповоротные.
– Бог его знает. Но вы совершенно правы, я начинал работать над этой книгой уже в эмиграции, но еще рассчитывая на то, что можно напечатать ее там, в России. А теперь это такое странное издание, которое как бы есть, но его как бы и нет, потому что все-таки большинство его потенциальных читателей находится там, куда эта книга не может быть переправлена. Но это не только к этой книге относится. Это относится к очень многому из того, что сегодня пишется и издается по-русски, и, по-видимому, это будет усугубляться, поскольку мы видим, что преследования за книги в России только набирают обороты.
Эту книгу можно напечатать, но ее негде и некому продать
Что из этого вытекает, довольно трудно сказать. По всей вероятности, на сегодняшнем этапе это означает, что те осколки русского профессионального литературного сообщества, которые оказались выброшены из страны, должны брать на себя задачу удержания тематического, дискурсивного, стилевого и прочего разнообразия литературы (к другим видам искусства, понятно, тоже относится). Потому что только такое разнообразие обеспечивает культуре ее полноценность и ее выживание.
Притом что экономически всё это совершенно нецелесообразно. Эту книгу можно напечатать, но ее негде и некому продать. Так что это, в общем, своего рода благотворительное издание, потому она и выпущена под эгидой Казахстанского антиСПИДовского фонда AFEW.
А в целом получается немножко повтор сюжета столетней давности, и мы знаем, что в прошлой серии месседж "Мы не в изгнании, мы в послании" не очень сработал, по крайней мере на короткой дистанции. А в этот раз, может быть, будет иначе из-за большей трансграничной связности в мировой культуре, из-за Интернета, – трудно сказать, нам предстоит это увидеть. Но в любом случае, я думаю, что несмотря на все, что происходит сегодня в России, несмотря на всю крупномасштабную катастрофу, которую учинила ее нынешняя власть и для соседней страны, и для своей, – несмотря ни на что, наше дело попытаться что-то удержать и сохранить. В том числе книгами, о которых потом вспомнят.
